Александр Косенков: «Все мы вышли из Первомая»

Участник групповой выставки «Советский Союз. Археология повседневности» в музее «Эрарта» Александр Косенков ответил на вопросы корреспондентов Охтинского пресс-центра.

— Александр Петрович, на сайте «Эрарты» сказано, что Ваше творчество вдохновлено экспрессионистами, «Бубновым валетом» и даже перекликается с «Митьками». А как Вы сам определяете, откуда корни?

— Действительно это так. Благодаря нашему учителю Наталье Чижик мы воспитывались на работах Малевича, всех «Бубновалетовцев», Ларионова, Гончаровой. Хронологически это десятые годы прошлого века. Во всём остальном работали как все художники: у нас была школа, мы рисовали натюрморты, ходили на пленэры и на выставки.

Анализом работ, на которых мы воспитывались, стало легко заниматься после развала Советского Союза, когда словно что-то прорвало: альбомы, выставки. Ограничения, существовавшие в Советском Союзе, исчезли, и мы получили огромный объём фактического материала, который можно было анализировать и пользоваться и двигаться своим путём.

Например, многое я почерпнул в своё время во французском импрессионизме и постимпрессионизме.

Мы живём уже в другое время, у нас своё образное пространство. У живописца существуют три основные ипостаси: первая — композиция (тон), вторая — цвет, третья — образное пространство, твоё мироощущение. То, как ты себя воспринимаешь в этом мире, какие темы тебя волнуют. Как говорил Ван Гог, должна быть своя тема.

Если работать честно и не пытаться искусственно ускорить долгий процесс, то, благодаря этим трём ипостасям, может получиться аутентичная живопись. Как говорила наша Наталья Александровна: «Саша, хочешь писать как Ван Гог, пиши — в итоге получится Саша Косенков». Ориентируйся на кого хочешь, но работай. Все мы разные: у нас разный глазомер, точность руки, сила нажима на кисть, особые предпочтения. Но именно из таких мелочей и складывается неповторимый стиль художника. Подписи читать не надо — авторы сразу видны по их работам.

— Какие эмоции вызывает у Вас поздний Советский Союз?

— Все мы вышли из Первомая (улыбается). В 1972 году, когда мне было 13 лет, а в стране отмечался полувековой юбилей Всесоюзной пионерской организации, я учился играть на трубе. В домашних условиях это было невозможно сделать, мама выгоняла меня из дома — ей нужно было проверять тетрадки. Я забирался на болото, где меня никто не слышал, и овладевал там искусством игры на трубе. И когда в Благовещенске был большой пионерский слёт, я протрубил там как надо.

Буйным цветом расцвели конкурсы строя и песни. С одной стороны, я чувствовал определённую несвободу: необходимо гладить галстук, носить белую рубашку. С другой стороны, это всё же был детский праздник. Нам хотелось бегать и общаться. Там было много красивых девчонок в белых передничках и коротких юбочках — секси. Опять же, красивые пионервожатые…

Нужно было маршировать, и всё это было большой школой несвободы. Тебе хорошо в строю: шагай со всеми в ногу — и жизнь твоя будет легка. Но как только ты начинал шагать не в ногу, на тебя сразу шикали, ты становился не таким, как все. А если ты ещё и из строя вышел, то совсем беда, потому что тогда ты сам за себя, и на тебя обращены все взгляды.

Если вспомнить ранние годы советской власти, то нужно упомянуть и Веру Ермолаеву, и других художников, которые погибли только потому, что они рисовали не так, как надо было. Не шагали в ногу с Пролеткультом.

— Как математик становится художником? Какая метаморфоза происходит внутри?

— Действительно, я занимался математикой. Но в ходе перестройки и после неё инженеры с математическим образованием становились всё менее востребованными. В это же время мой учитель Наталья Александровна Чижик показала мне свою дорогу. Я вдруг почувствовал, что некоторые мои работы вызывают профессиональный интерес. Дальше — больше. Организовал на чердаке мастерскую и стал работать.

Художник должен ставить себе художественные задачи. В этом мне помогло занятие математикой как вещью абстрактной. Всё, чем занимается человек, это логика. В данном случае — логика взаимоотношений пятен, линий, точек, о чём говорил Кандинский в своей знаменитой монографии. Пожалуйста, рассуждай над этим, и жизнь твоя будет прекрасна, наполнена, насыщена.

В живописи, в искусстве больше творчества, как мне кажется. Ты никому не обязан и можешь делать всё, что хочешь. С одной стороны, ты никому не нужен, и тебе не платят деньги. Сейчас художник — это не профессия, которой зарабатывают. Но если ты умудрился где-то как-то зарабатывать в другом месте, тогда можешь писать всё, что хочешь.

Ты приходишь в науку, и перед тобой выстраивается огромная стена чугунных задниц. Сложно преодолеть отчуждение и заявить о себе. В какой-то момент ты сам рискуешь очутиться в этих рядах — стать препятствием для последующих поколений.

Когда ты приходишь в искусство, перед тобой никого нет, только где-то сверху гении — Леонардо, Микеланджело. Но по горизонтали — свобода! Делай всё, что хочешь! Если ты выдержишь первоначальные трудности, то — флаг тебе в руки, вперёд и с песней.

— Кто конкретно из художников повлиял на Вас?

— В основе такой «цветной» живописи для меня стоит, конечно, Поль Гоген. Даже не Сезанн, а именно Гоген. И Ван Гог. Ван Гог дал эмоциональную составляющую, а Гоген создал метод работы открытым, но сложным цветом. Возникает другая художественная задача — по сочетанию цветовых пятен таким образом, чтобы они поддерживали и усиливали друг друга. В этом смысле живопись — не просто цветовые пятна, а 1+1=10. Два цветовых пятна усиливают друг друга и дают новое качество цветового пространства. Таков метод Гогена.

Вообще любой художник — это, прежде всего, его метод. Всё, что он делает, — утверждает свой метод путём новых работ. Неважно, что он при этом делает: пейзаж, натюрморт, бытовая сценка. Обыкновенное застолье — кто-то уже накушался и лежит на диване, а кто-то — вот-вот. И это уже тема. Неважно, где это происходит.

Для меня часто всё начинается с фразы. Я сказал: «Тебе хватит?» Я обыграл её во многих эскизах, а потом взял и сделал холст. А идея изначально была немного литературная, так у меня часто происходит.

Или вот нянька. Однажды на Алтае, в деревне Усть-Сёма, мы вышли на охоту с этюдниками. Мне всегда нравилось рисовать не просто природу, а человека в природе, его проявления. Вот деревня, вот следы его деятельности. Вдруг мы увидели, как через дорогу переходит бабушка с коляской. Мы обрадовались, потому что она была очень колоритной и трогательной. Сели на обочину и стали её рисовать. Она увидела, что её рисуют, схватила коляску и скачками побежала оттуда.

Нас учили рисовать быстро. Как говорил Эжен Делакруа, «успей нарисовать выпавшего из окна, пока он долетит до земли». Мы рисовали углём на больших листах, быстро схватили эту бабушку. Я вернулся домой, в мастерскую, и там уже дал себе волю. Важно цветом осветить работу, чтобы цвет был не просто средством создания образа, но ещё и генерировал свет. Как сказал один художник, «в таких работах солнце находится не слева и не справа, а за головой у зрителя». Светотеневой моделировкой можно в какой-то степени пренебречь и уже во всю силу ударить цветом.

— Вы участник фонда «Свободная культура» на Пушкинской, 10. Смерть Сергея Ковальского стала серьёзной утратой?

— Конечно. Это сразу ощущаешь, приходя на Пушкинскую. Ребята, стоявшие у истоков, — в том числе и Сергей Ковальский — очень мощные фигуры ленинградского, петербургского андеграунда.

Наша первая выставка в Петербурге проходила именно там — на Пушкинской, 10. Евгений Орлов пригласил нас. Я входил в Ассоциацию свободных художников имени Купание красного коня Петрова-Водкина. И был юбилей их учителя-космиста Смирнова-Русецкого. Это было совершенно замечательное мероприятие. Было много народу. Мы привезли в Петербург из Новосибирска 700 килограммов живописи. До этого мы выставлялись в Томске, Красноярске, в Троицке под Москвой. Но только в Петербурге мы сразу почувствовали себя своими. Для художника это очень важно — востребованность и сопричастность.

Интервью: Евгений Веснин, Татьяна Черкасова
Фото: Татьяна Черкасова