Продолжаем цикл интервью с замечательными петербургскими музыкантами и авторами песен, которые условно можно отнести к акустическому року. С лидером группы «Ступени» Настей Макаровой мы вспоминаем начало века и обсуждаем особенности творческого пути в независимой музыке.
— Готовясь к сегодняшнему разговору, я перечитал наше первое интервью 14-летней давности. Ты там говорила о своих песнях как о цельном художественном образе, который лучше не трогать руками, не пытаться рационально постичь процесс их создания, чтобы не разучиться. Ты сохранила такое восприятие песен? Твои новые песни — это по-прежнему состояние, которое не разложить на элементы?
— Нет. Я научилась писать песни не в порыве вдохновения. Раньше я всё делала за день-два, на одном дыхании. А в последние семь-восемь лет могу сочинять песню полгода. За это время просто невозможно удержать то первоначальное ощущение. Раньше это был такой импрессионизм, когда я выкидывала песни широкими мазками, почти не правя. Теперь я подхожу к текстам и к музыке гораздо более тонко и тщательно. Научилась писать песни «себе на заказ». Теперь могу решить, например: «Хочу написать песню про маяк!» Минувшим летом у Осиновецкого маяка на Ладожском озере проходил небольшой музыкальный фестиваль, его делали мои знакомые — шанти-хор парусника «Мир». Я решила, что напишу для этого фестиваля что-то вроде гимна. Пока он ещё не закончен, но допишу обязательно. Что осталось прежним — так это моё мнение, что эмоция в песне первична. Слова, мелодия, инструменты, аранжировка — всё должно служить несущей эмоции, раскрашивать её, усиливать.
А импрессионизм ушёл в стихи. Бывает, что я пишу стихотворение за пару дней, что оно как бы само выплёскивается. А песни так уже не могу писать. Хотя стихотворение «Каштан» я сочиняла полтора года. Знаю, что хочу сказать, но слова не вяжутся. Конечно, оно длинное, но была острая внутренняя необходимость выстроить его именно так, выразить всё, что я хотела.
И к аранжировкам я стала относиться по-другому… Теперь гораздо легче отказаться от первого варианта, всё переделать и найти новые плюсы.
— Что в твоей жизни связано с маяками, кроме статьи в журнале «Машины и механизмы»?
— Я вообще мореманка, очень люблю море и всё, что с ним связано. Когда я работала сценаристом на телеканале Russian Travel Guide, мы снимали документальный фильм о маяках Ленинградской области. Я как влезла в эту тему с головой и с ногами, так до сих пор и не вылезла. Оказалось, что всё это очень интересно, и мало кто этим занимается всерьёз. Не могу сказать, что я занимаюсь всерьёз, скорее, просто удовлетворяю любопытство. Но нашла много интересного.
Например, что дедушка Роберта Стивенсона был инженером по маякам. Вообще все в его семье были инженерами, строили мосты и маяки. Такая была инженерная династия. Забавно, что сам Роберт Стивенсон оказался отщепенцем…
Маяк — это мощный символ. Он спасает жизнь. Он обязан светить вопреки всему. Каким бы сильным ни был шторм, смотритель обязан стоять на вахте и поддерживать огонь, потому что от этого зависят жизни других людей. Да, сейчас в ходу спутниковая навигация, но ещё недавно появление маяка в ночи вызывало у моряков очень светлые чувства. Какому ещё строению так много людей сказало «спасибо»? А, с другой стороны, в образе маяка столько одиночества, невероятной стойкости, и столько самоотверженности в работе смотрителя…
— Группе «Ступени» 15 лет, правильно?
— Я стараюсь не думать об этом (смеётся). Да, 15 лет. И это ужасно…
— Скажи, почему ты сейчас мало играешь песни из первого альбома «Осколки»?
— Я очень сильно изменилась. У меня было несколько переломных моментов в жизни, когда моё мироощущение здорово менялось. В период «Осколков» люди плакали на наших концертах. В какой-то момент я поняла, что не хочу, чтобы так было. Например, моя песня «Из ниоткуда в никуда», вроде бы, очень ровная и спокойная. При этом были случаи, когда после концерта ко мне подходили люди и говорили: «Нам всегда казалось, что эта песня о покое, но Вы сегодня так отчаянно её пели…»
Мы растём, меняемся, накапливаем опыт — это же естественно. Мне сейчас хочется делать что-то более светлое. Стараюсь, чтобы люди с концерта уходили с улыбкой. Даже если я пою грустные, отчаянные песни, заканчиваю концерт всегда на чём-то позитивном.
А из тех песен я выросла, это как старая кожа. Мне тяжело вспомнить то чувство, с которым они сочинялись. А если и удаётся его вспомнить, то оно доставляет мне дискомфорт. В этом случае я не понимаю, зачем это нужно. Если мне неприятно находится в этой эмоции, то вероятно, и публике тоже…
На самом деле, ты не прав — я пою песни из альбома «Осколки»! Да, есть песни, которые совсем вылетели из репертуара. Но я пою «Странника», «Снег с запахом яблок», «Осколки», «Девочку», «Дождь». Просто не все песни прошли испытание временем (улыбается). У нас с годами выработалось ощущение того, какие песни хорошо идут на концерте. Поэтому наш репертуар ужался до 15–20 песен, которые действительно хочется играть, которые не теряют своей энергии со временем. И мы разбавляем его не старыми, а новыми песнями или кавер-версиями чужих. Например, этим летом для «Морского фестиваля» в Петропавловской крепости мы выучили «Ты слышишь, море» (музыка А. Зацепина, текст М. Пляцковского). Мне она очень нравится, мы ещё какое-то время точно будем её исполнять.
— А я хотел услышать «Океан» и не услышал…
— А вот из «Океана» я, пожалуй, совсем выросла. Эта песня теперь мне кажется немного примитивной. Для меня океан, море — очень важные вещи, с годами это не меняется. Даже на шее у меня висят маячок и ракушка из Греции. Моя любовь к морю изменилась за эти годы, стала глубже, обогатилась новыми красками. Раньше это был просто восторг: «Ура, я здесь, свобода!». А сейчас мне хочется говорить об этом по-другому. Не знаю, почему меня так тянет к воде, но именно у моря я чувствую ни с чем не сравнимый, очень глубокий покой. Всего один день, проведённый у моря, может зарядить меня счастьем и энергией на целый год.
— Не жалеешь, что «Ступени» расстались с Эльвирой? (Эльвира Гарифуллина, участница группы «Ступени» в 2000–2002 гг. — ред.)
— Чисто по-человечески жалею. Мы были друзьями, а когда разошлись в группе, разошлись и по жизни. И мне жаль, что так вышло.
— Ты много экспериментировала с составом группы. Я помню твои опыты, выступления на фестивале «Окна открой», много инструментов было на презентации альбома «Осколки» в театре «За Чёрной речкой». И Макс Иванов играл на альте…
— Всё это было очень давно. Составов за эти годы было много, да. Но когда мы играли с Костей Ионочкиным, Толиком Багрицким, Митей Максимачёвым, на мой вкус, тот состав был самым интересным. С ним записан альбом «Пустяк». Но лет пять-шесть назад наш бэнд вдруг рассыпался по совершенно независящим от меня причинам.
И мы в очередной раз остались с Леной Белкиной вдвоём. К тому же, стало гораздо меньше времени на музыку, поэтому группа существует в довольно вялом состоянии. Сейчас у меня есть 3,5 часа в день, пока ребёнок в школе. За это время я пытаюсь что-то успеть: поработать, сделать домашние дела, а на музыку времени практически не остаётся. В этом, конечно, явный минус взрослой жизни.
— Почему не удаётся жить за счёт музыки?
— Сложный вопрос. Думаю, всё дело в разнице между мужчиной и женщиной. Мужчина может оставить жену дома с детьми и поехать на гастроли. Женщина, как правило, не может себе такого позволить.
К тому же, я смотрю на Мишу Башакова, на Пашу Фархтдинова, и вижу, как им трудно даётся эта гастрольная музыкальная жизнь. При этом они не купаются в деньгах. Нельзя же каждый день давать концерты в Питере и Москве, правильно? Чтобы зарабатывать музыкой, нужно колесить. Но, как только ты понимаешь, что у тебя есть ребёнок, которого нужно каждый день водить в школу, с которым нужно делать уроки, то уже не можешь себе этого позволить. Вот и ответ. Наверное, существуют женщины, которые скажут, что ребёнка всегда можно оставить на бабушку или ещё кого-нибудь, но я предпочитаю воспитывать его сама. Не хочу, чтобы он болтался где-то отдельно от меня. Это моя позиция. Так что приходится выбирать: или бесконечные гастроли, или ребёнок. Я выбираю ребёнка.
На самом деле, гастрольная жизнь очень непростая. Я, например, радуюсь, что тираж альбома «Пустяк» издан в простой картонной открытке. Следующий альбом я хотела бы выпустить также. А всё потому, что они лёгкие! Ты можешь взять с собой на гастроли рюкзак, гитару, 50 дисков на продажу и не надорваться.
— Ты говоришь «возраст»… Это грустно?
— Когда я пытаюсь объяснить себе изменения в своём мироощущении, то связываю их с тем, что повзрослела. На самом деле, я чувствую себя не на свой возраст, а гораздо моложе. У меня до сих пор что-то не ладится, а хочется уже осознанной независимости, уверенности и спокойствия. В моём понимании вот это и означает «повзрослеть». А мне как было 25–26 лет, так и осталось по ощущениям — всё что-то никак не устаканится жизнь (улыбается).
— Удаётся ли тебе контролировать свои чувства силой сознания? И удаётся ли контролировать сны?
— Со снами у меня очень интересная история. Уже несколько лет во сне я понимаю, где нахожусь. Выглядеть всё это может по-разному — это либо город, либо большой торговый центр, либо школа, громадный институт. Но там всегда много коридоров, переходов, улиц — целый лабиринт. Как бы они ни выглядели, я всегда понимаю, где что находится, по какой дорожке идти или ехать, чтобы попасть в другое место, узнаю эти места — вот здесь я уже была и здесь, а там дальше будет то-то и то-то. Я подозреваю, что так выглядит моё подсознание (улыбается). Забавно, что я часто во сне ищу, где бы поспать (улыбается). Видимо, есть потребность найти какую-то точку покоя…
Ещё мне часто снится концертный зал. Раньше такие сны были просто жуткими: какой-нибудь старый разбитый Дом культуры с очень плохим светом и звуком. В гигантском зале сидят всего пара десятков человек, холодно. Я выхожу на сцену, начинаю играть песню и понимаю, что не помню её. Начинаю играть другую и снова не помню. Жуткий позор! Сейчас этот зал меняется, становится более уютным, красивым. Видимо, так выглядит для меня внешний мир и моё ощущение себя в нём, не знаю…
А иногда мне снятся целые фильмы, просто смотрю цветное кино во сне — тоже здорово (улыбается).
Если говорить о каком-то контроле своих чувств силой разума, как ты говоришь — то для меня в этом нет острой необходимости, если я тебя правильно поняла. Я живу, в общем, в ладу с собой. Чувства и сознание — это же две стороны одной монеты, не стоит, по-моему, их разделять на противоположности.
— Что будет дальше?
— Понятия не имею (улыбается). Я живу сегодняшним днём, ставлю себе небольшие цели. Возможно, причина в возрасте — уже нет желания сворачивать горы. Я просто ставлю себе маленький маячок и — топ-топ-топ к нему. Дохожу и иду к следующему. Вот мы сняли клип, смонтировали, презентовали. Дальше будем потихоньку записывать новый альбом.
У меня сейчас уже нет глобальных музыкальных амбиций, острой потребности высказаться, нет желания быть «звездой». Оно само как-то осыпалось. Просто понимаю, что Вселенная вложила в меня некий талант, и я обязана отдавать его.
Несколько лет назад у меня было такое состояние, когда я вообще не понимала, зачем играю концерты. Наверно, этот вопрос посещает порой каждого творческого человека — зачем всё это? Но продолжала играть. И каждый концерт меня как бы выносил из рутины, давал мне самой отдохнуть — как это ни странно звучит (улыбается).
Я поняла, что на концерте, в режиме «здесь и сейчас» создаётся некий маленький мирок, который по своей природе совершенно уникален. Если одну и ту же публику собрать в одном и том же зале и спеть одни и те же песни в том же порядке, всё равно получится иначе, чем вчера. Есть в этом какое-то маленькое волшебство. Мы вместе с людьми в зале создаем нечто новое — это нечто эфемерно и призрачно, но оно оставляет свой маленький отпечаток на каждом человеке в зале, в том числе и на нас самих. И это нечто никогда не повторится, вот ведь в чём дело. Ради этого волшебства, безусловно, стоит играть концерты, писать новые песни и стихи, записывать альбомы…
Интервью: Евгений Веснин
Фото: Анастасия Брылёва, Евгений Белов, Павел Платонов
Прокомментируйте первым "Настя Макарова — о снах, маяках и возрасте"