Анатолий Багрицкий: «Я больше автор, чем исполнитель» (2002 г.)

Интервью с поэтом Анатолием Багрицким (Б) было записано в декабре 2002 года для питерского журнала молодёжной неформальной культуры «Арт-город».

В то время в журнале оно не было опубликовано. Запись не утрачена — магнитофонная кассета хранилась почти 18 лет. Публикуется впервые.

В разговоре участвует гитарист Алексей Федичев (Ф).

— Как тебе концерт в «Искре» на годовщину нашего журнала [25 мая 2002 года]?

Б: — Это был единственный концерт, в котором я участвовал в не совсем трезвом виде. Стараюсь принципиально не пить. А тогда у меня горло садилось буквально на глазах. И я зашёл в соседнее кафе и лупанул 50 грамм водки.

Ф: — Традиция открыта!

Б: — Да ладно… Нет, я не пью перед концертом. И не потому, что это портит. Мне кажется, что песню вообще невозможно испортить. Кстати, мы недавно говорили об этом с Кириллом [Комаровым]. Он иногда говорит: «Я не знаю, как к твоим стихам относиться! Потому что хорошо прочесть можно любое стихотворение». А мне кажется — нет. Я однажды специально старался читать какие-то туповатые стихи, старался их прочувствовать. Нет, лажа какая-то получается.

Ф: — Можно!

Б: — Не у тебя интервью берут! Спорит тут, сидит… (улыбается) Ну, прочти для примера!

Ф: — Нет, я сам читаю неважно. Но знаю людей, которые это могут сделать.

Б: — Хорошо, возьмём другую ситуацию. Очень хорошее стихотворение. Если ты читаешь его плохо, оно от этого никак не проигрывает. Потому что законы, по которым оно было построено и которые, возможно, не понимает сам автор, всё равно действуют. Даже если ты на концерте ничего не чувствуешь и сильно пьян, они всё равно действуют. Например, Хворостовский недавно в интервью рассказывал, как выступал в Чикаго. Он говорит: «Я просто сольфеджировал, стоял перед нотным листом и пел по нотам просто так, без чувств. Я был удивлён, насколько хорошо меня приняли, засыпали овациями». После этого задумаешься.

И, опять же, Кирилл рассказывал — когда на концерте слишком много эмоций, потом слушаешь запись и думаешь: «Боже мой, самый худший концерт в моей жизни!» И наоборот: играешь без чувств, а в записи всё получается очень хорошо.

Вывод простой: максимум, что нужно делать, — выходить и исполнять хорошие песни. А всё остальное — уже частности. Последний наш концерт в «Орландине» был спорным, мы не успели порепетировать, Митя некоторые песни вообще в первый раз слышал. Но мы вышли и сыграли.

Ф: — Надо сыграть — мы сыграли.

Б: — Концерт — он же для зрителей, а не для музыкантов. А некоторые музыканты, как мне кажется, питают по этому поводу большие иллюзии: «Вот, что-то не прёт меня от концерта». Да не тебя, парень, вообще должно переть, а зрителей!

Ф: — Переть от тебя…

Б: — Вы же были на последней «Могучей кучке», когда мы с Лёшей в первый раз исполняли это большое стихотворение, «Стекло на циферблате запотело»? Я старался исполнять его серьёзно и трагично, а в зале сидел парень, который ржал и кричал: «Ну, ты комик!» Задумаешься, да? А ведь это комплимент! Когда человек вдруг находит отклик со своим опытом в строчках, которые ты уже не чувствуешь, и они стали для тебя проходящими, это лучший комплимент.

— Давай попробуем рассказать: откуда ты взялся, какой прошёл творческий путь…

Б: — Насколько я помню, стихи, которые можно было исполнять, я начал писать лет в 15–16, находясь под большим впечатлением от Есенина. Писал стихи, научился играть три аккорда на гитаре, потом освоил четвёртый. Стал писать песни — их было намного больше, чем стихов. Песен было десять, а стихов — три. Сейчас мне интересно читать в вашем журнале рассуждения о том, что Толик Багрицкий, наверное, больше поэт. Хотя в процентном соотношении, конечно, сейчас стихов больше.

— То есть, Багрицкий согласен с тем, что он больше поэт?

Б: — Я со всем согласен. С тем, что я не музыкант, я согласен точно. Ты поживи рядом с Лёшей. Ты играешь?

— Нет.

Б: — Тогда тебе ещё хуже было бы. Живя рядом с Лёшей, понимаешь, что ты не музыкант, не каждый день, а каждый час.

Ф: — Живя рядом с Лёшей…

Б: — Как название фильма. Да, иногда называю себя для удобства поэтом.

Ф: — Ты сказал, что у тебя было десять песен и три стиха. А в чём разница?

Б: — Стихи читаются, а песни поются. И всё, другой разницы нет. Сейчас так получается, что Лёша придумывает музыку, и мы некоторые стихи на эту музыку кладём. Но сейчас я это никак не называю.

А вообще, мне казалось, что разница между стихом и песней очевидна. Мы об этом много с Кириллом разговариваем. Он вообще благодарный собеседник, он в этом вопросе понимает.

Вот Гребенщиков выпускает книжку своих текстов и называет их стихами. Может быть, в Америке это и восприняли бы как стихи — там нет такой традиции, рифмованных стихов мало. На мой взгляд, стих должен легко и естественно читаться, такая в нём должна быть ритмика. А песня — то, что легко поётся, что можно идти и напеть. В идеальной ситуации, конечно.

Итак, в 16 лет я начал писать стихи и песни. Лет в 20 в Ростове-на-Дону, где я родился и жил, начал их исполнять: в общагах, для друзей — как это обычно и бывает. Выступал в некоторых клубах. Потом нас с ростовским автором Денисом Третьяковым стали приглашать в Москву. И на одном из концертов я познакомился с Мишей [Башаковым]. Я был после бессонной ночи, после Пасхи. Приехал на квартиру, где мы ночевали. Там на кухне сидел парень, в душе мылась девушка (это была Настя Макарова). Я думаю: «Вот, сейчас начнёт меня спрашивать, кто ты, откуда». А мне бы поспать хотя бы два часа…

Да, он действительно меня спросил. Как-то так спросил, что ему легко ответилось. Больше ничего особо не спрашивал, но к нему появилось очень тёплое расположение. А потом я услышал его песни и остолбенел. Я мечтал сочинять такие песни, как он пел, — одну за другой. Потом он пригласил меня сюда на фестиваль «Последний день двухтысячной весны». Там я увидел Кирилла Комарова, героя моей юности. Впервые я прочитал его стихотворение в журнале «Ура!БумБум». Сначала он показался совершенно неприступным человеком, а на поверку — совсем другой.

Вчера здесь репетировал Башаков, а сейчас мы здесь сидим. Но чувствуется, что все мы в чём-то одинаковые люди. Мне всегда везёт на хороших людей. Это, наверное, единственная ценность моей жизни, единственное, что меня по-настоящему поддерживает. Сегодня я встретил друзей из Ростова: кто-то только приехал, а кто-то уже давно в Питере живёт. И они говорят: Питер, Ростов… А я понимаю, что это вообще никакого значения не имеет. В моей жизни важны только люди.

— Как с остальными происходило знакомство?

Б: — Костю [Арбенина] я увидел в концертном зале Зоопарка. Он вышел один, хлопая себя по ногам, и пел «Хвост за хвост, плавник за плавник». Потом то ли я прочёл, то ли он сказал, что это такой авторский метод. А я про себя ещё злорадно ухмылялся: у нас в Новочеркасске так каждый пятый делает, потому что гитара не у всех есть. Тогда я подумал: «Ну, Арбенин, не такой уж ты крутой Бэтмэн». А потом проникся, когда уже не один раз его послушал.

Что касается Кости, только на последнем концерте я нашёл две песни, которым сопереживаю как своим. Это вопрос темперамента. Я воспринимаю его творчество отстранённо, как творчество другого человека. Оно мне интересно, но я не идентифицирую себя с героем его песен. С песнями Башакова — да. И с песнями Комарова тоже не идентифицирую, у меня совсем другой интерес.

Когда они вместе выступают, вместе репетируют, вместе ругаются, иногда это происходит на моих глазах, и мне всегда очень неприятно. Для меня они настолько разные и самодостаточные люди, что их споры нелепы. Кажется, что их вообще не может быть. Они же не люди, на самом деле, — они ангелы. Они выполняют функцию — приносят добрую весть. А люди делятся новостями. Новости мне не так интересны.

Нас с Костей познакомил Миша. Кажется, я тогда уже работал на радио. Миша спросил: «Можешь объявить, сделать маленький конферанс на несколько секунд?» Я вышел и объявил. Мы с Костей побеседовали, а потом он пригласил меня на «Могучую кучку».

На «Могучей кучке» мы познакомились с Лёшей и попробовали вместе сыграть.

— Получается, в Питер ты приехал благодаря Башакову?

Б: — Да, только нему.

— Почему вы вместе с ним ничего не делаете?

Б: — А как ты себе это представляешь? Он же абсолютно монологичен, он солист. Даже когда они играют вместе с Кириллом и с Костей, он всегда солирует. Даже если у него партия, он играет несколько аккордов, то всё равно солирует. И у него не возникнет такого желания, и у меня. Я же не музыкант!

— Есть же тройной проект АрБаКом, сейчас Настя с Митей всё больше выступают вместе, оставляя свои родные коллективы…

Б: — Миша просто самодостаточный человек.

— Вопрос немного шире: нет желания с кем-нибудь блокироваться?

Б: — Желание есть.

— А с кем?

Б: — Рано! Сейчас нельзя об этом говорить, ещё же ничего нет!

Давайте про Лёшу поговорим! Я чувствую, что он более амбициозный человек. У него очень мощные творческие амбиции и лидерское начало. Мне кажется, он не смог бы всё время быть гитаристом в группе. Хотя с Башаковым всё нормально. Миша сам признаётся, что, если бы не Лёха, то аранжировки очень сильно бы теряли. В музыкальном плане он сильно поддерживает, сочиняет.

В нашем проекте тоже нет никакой ревности: Лёша сочиняет музыку, я — слова.

Ф: — Сначала сочиняется музыка, потом под эту музыку подбираются слова. Было ведь у тебя и такое? Есть ситуации, когда написана музыка, а слова к ней не подбираются. Тогда сочиняются новые слова.

Б: — Он меня мучил! Он написал мелодию (мы сейчас эту песню даже не исполняем), я написал три варианта текста. И он всё забраковал, а с ним не поспоришь. Я сейчас стал ходить на концерты людей, которые занимаются похожими вещами: декламируют под музыку. Хотя это не стихи под музыку? Как раньше по радио, на «Маяке» — под Шопена. Шопен жил и не думал, что под его музыку когда-нибудь в России будут читать стихи на радио…

Кстати, у вас в журнале отлично написали про большое стихотворение: не поворачивается язык назвать его ни стихотворением, ни песней. Мы долго сочиняли, долго репетировали.

Я в сентябре играл квартирник в Ростове и концерт в Таганроге. Мне сказали, что я стал писать другие песни. Опыт общения с Лёшей передвинул меня в другую область. Когда сейчас меня приглашают в Москву и говорят: «Приезжай один!», я отказываюсь. Потому что сейчас у нас уже третий жанр.

— Лёша, а песня Башакова «Цирк» не тебе посвящена?

Ф: — Да. Как-то раз сидели мы все в кафе, что-то обсуждали с Мишей: запись, сведение. А я задумался о чём-то своём, вспомнил своих друзей. У меня один друг играет в цирке. Вспомнил цирк, а потом думаю: если сравнить у нас в Самаре цирк, то он стоит на вершине склона над Волгой и кажется очень большим. А здесь цирк — какой-то домик. Думаю, как же он там умещается? Маленький какой-то цирк… Все остальные беседуют, увлечены. И вдруг я отвлёкся и говорю: «Ребята, слушайте!» Они думали, что я сейчас дам им какой-нибудь совет по записи альбома. Все ко мне обернулись, а я говорю: «Чего-то цирк у вас в городе маленький!» Поначалу, ещё когда были в шоковом состоянии, пытались возражать: «Да нет, не такой уж и маленький…» А потом пришли в себя.

Потом они меня несколько раз прикалывали, слали SMS: «Цирк маленький». А через несколько месяцев Миша позвал меня и говорит: «Смотри». И показал текст песни.

Б: — Если честно, меня музыка вообще никогда не интересовала и не вдохновляла. Среди моих знакомых в Ростове гораздо больше художников. Эти люди гораздо больше интересны. А музыканты в большинстве очень неинтересные люди. У меня есть песня, которую сейчас я не исполняю: «Ненавижу музыкантов, отвратительный народ!»

Музыканты всегда мысленно находятся на Парнасе, поэтому в жизни приходится это компенсировать, быть немного скотами.

Я никогда не хотел быть музыкантом. Ты спрашивал про совместные проекты. Мы постоянно об этом с кем-нибудь говорим. Но музыка для меня — не совсем комфортная область применения своих творческих амбиций. При этом я абсолютно счастлив, стоя перед микрофоном, потому что я пишу и читаю. Думаю, что Костя Арбенин ещё больше счастлив, чем я. Ему вообще можно позавидовать.

С другой стороны, в Ростове немало интересных людей, но все они ломятся в Москву. В Ростове совершенно невозможно себя проявить. Либо ты играешь в кабаке, либо вообще не играешь. Здесь я счастлив только потому, что нахожу моментальное применение тому, что я написал. Моментальный отклик. А там это ни черта ни значит. Ростов — славный город, но музыкантам там делать нечего.

— Альбом «Осеннее молоко» — это песни ростовского периода?

Б: — Это не период. Когда я уже уезжал, и стояли собранные чемоданы, захотел сделать запись. Мой друг художник сказал: «Давай, я дам тебе денег, а то ты вообще ни черта не запишешь!» Он дал денег, я пошёл в студию и совершенно больной записал эту кассету. Мне иногда бывает стыдно за неё, потому что я могу спеть лучше, чем там. Но я же не музыкант! Надо спокойнее относиться к этому…

Чем мне нравится Денис Третьяков? У него природная деликатность, которая проявляется во всём. Когда я его спрашивал про кассету, он ответил: «Помнишь, в Древней Греции были киники и стоики? На мой взгляд, альбом получился стоический. Нужно просто воспринимать песни и делать скидку на массу обстоятельств». А я альбом этот слушать совершенно не могу. Нет, конечно, я свои песни люблю. Глупо было бы их не любить.

Комаров мне сказал, что, когда сидел на концерте в Зоопарке, где мы выступали вдвоём, и слушал мою песню «Гитарный гробик», то не мог дослушать её до конца, настолько она тягомотная. А я и хотел написать такую песню. Песни должны быть разные: грустные, весёлые, даже скучные. Специально.

Да, мне это интересно. Я же больше автор, чем исполнитель. Хотя иногда я думаю, что дробь, где в числителе авторство, а в знаменателе — исполнительство, должна равняться единице. Но моя дробь такая, что числитель больше. Мне нравится сидеть дома и писать. Ходить на работу и писать.

Я не склонен к ностальгии, хотя иногда и предаюсь ей, но больше в контексте личной жизни. Это унизительное чувство.

Мы недавно с Мишей вспоминали фразу Бродского о том, что все стихи, которые человек пишет за свою жизнь, можно воспринять как одно большое стихотворение. Один мой знакомый, музыкант из Ростова, однажды произнёс фразу, которая заставила меня задуматься: «Если у искусства и есть какая-то цель, то она, скорее всего, в том, чтобы показать, насколько человек глубок и безграничен, насколько бесконечны его возможности». Поэтому довольно странно представить себе конечное стихотворение, которое человек написал бы —и всё.

Интервью: Евгений Веснин
Фото: Елизавета Окулич