Константин Арбенин: «Доверие — единственное, что у нас остаётся»

Восемнадцатого и девятнадцатого декабря Константин Арбенин и Кирилл Комаров дадут совместные концерты в Петербурге и Москве.

Интервью с Кириллом Игоревичем (третье за тринадцать лет) было опубликовано на нашем сайте в начале ноября, настал черёд Константина Юрьевича. За тринадцать лет знакомства это вторая наша беседа. Мы снова сидим на кухне и пьём чай с вареньем. А с подоконника на нас посматривают два грейпфрута, которым предстоит сыграть важную роль…

— Каково это — заниматься творчеством в современной России? Что помогает тебе, а что мешает?

— Помогает только собственная воля, желание. Я с самого детства видел себя только в такой роли — человека творческого. Наверное, если бы у меня были альтернативные пути, я бы давно ушёл из творческой сферы. Но, как бы громко это ни было сказано, я верю в свой дар и считаю, что должен этим заниматься.

Иногда это очень трудно, иногда этот путь состоит из сплошного преодоления препятствий. Но я чувствую, что мироздание меня постоянно поддерживает, и мне, вероятно, даже гораздо легче, чем каким-нибудь другим людям, которых никто не знает, у которых нет таких наработок, как у меня.

Мне кажется, что у художников сугубо индивидуальный путь. Каждый живёт по-своему и по-своему выкручивается, но если человек хочет остаться художником и заниматься только творчеством, то ему открываются некие возможности. Скорее мистического характера, нежели социального или бытового.

— Как это — мистического?

— Я заметил, что, когда у меня заканчиваются деньги, например, и нет никаких перспектив, всё время вдруг что-то всплывает, появляется какая-то вполне пристойная сценарная работа, приходят приглашения на гастроли. Вот так — от раза к разу — удаётся существовать. Это и есть бытовая мистика (улыбается).

— Провидение приходит на помощь?

— Видимо, да. При этом всё равно это зависит от доброй воли человека. Ведь если бы я решил, что не хочу больше ничем таким заниматься, и ушёл бы, например, в библиотекари, то помощь прекратилась бы. Но, поскольку я человек упёртый в своём стремлении заниматься творчеством, то и помощь всегда приходит, и вдохновение снисходит, и жизнь выруливает на такие обстоятельства, благодаря которым я могу спокойно творить дальше.

— Тебе удаётся оставаться таким же добрым, как во времена «Зимовья»?

— Вообще-то, я себя добрым не считаю — начнём с этого. Наверное, у меня имидж доброго или люди так видят со стороны. Да и то далеко не все. Я даже представляю, сколько людей, прочитав эти строчки — про доброту — кривенько усмехнутся. Нет, быть для всех добрым нереально и даже, я бы сказал, безнравственно. Да и вообще… Это я так выгляжу, когда улыбаюсь, а внутри я очень критичный человек, мне мало что нравится.

— Желчный?

— Нет, как раз вот этого нет. Это меня и спасает — что я всё-таки не желчный. Я просто склонен к критическому анализу. Это может касаться как моей личности, моего дела, так и того, что происходит рядом со мной или вокруг. Мне многое не нравится. Но не в том смысле, что я могу сделать лучше, нет, а, скорее, в том, что я приму это к сведению и сам так делать не буду.

Оставаться добрым… Мне кажется, что я вообще особо не меняюсь. Да, изменился статус. Я был солистом довольно известной группы, а сейчас — сам по себе. Меня не показывают по телевизору, не передают по радио, но, в сущности, я тот же самый. Изменились внешние условия, а я-то остался прежним.

Недавно я шёл по улице и поймал себя на ощущении, что время проходит через нас. Даже песню об этом написал. Вероятно, есть люди, которые идут по времени, а есть те, которые пропускают время через себя. Первые сильно меняются, они зависят от времени, отчасти сами его делают, а вторые — они будто кино смотрят. Что-то в них откладывается важное, но в душе они остаются прежними. Я — из вторых. Я это почувствовал в том момент. Я почувствовал, что вот, каким я помню себя в семь лет, таким внутри и остался. Со всеми достоинствами и недостатками. Я так и не научился преодолевать леность, до сих пор ленюсь что-то делать. Мне свойственны страхи, которые были и в семь лет, мечты меня до сих пор посещают. Радуюсь тем же вещам, что и тогда. Я чувствую в себе этого семилетнего человека и стараюсь быть верным ему, соответствовать ему. А через меня проходят какие-то декорации, какие-то события… Всё, что случается вовне — в быту, в обществе, в каких-то личных делах — это входит и выходит. Остаётся в памяти, но ничего внутри не деформирует. Эти вещи – как пейзаж за окном поезда. Они – не главное, главное – внутри меня. Там есть какой-то внутренний строй, который им не сбить. Поэтому я и впускаю в себя только тех людей и те явления, которые соответствуют моей настройке. Если человек, так сказать, не строит, не попадает со мной в унисон, то я его сразу выпускаю и больше уже к нему не возвращаюсь. И это касается не только людей.

— Цой сказал о себе в одном из интервью: «Я абсолютно монолитный». Ты мог бы это повторить, но уже про себя?

— Скорее так: внутри меня есть ядрышко — вот оно монолитное. Это тот самый семилетний я. А всё остальное — это то, что наросло на него, но всё равно он в этой схеме – главный, он хранит меня. А я — его.

— А вот о том, чтобы оставаться верным себе семилетнему… В сериале «Версия» с Александром Лыковым была такая фраза: «Больше всего боюсь одного человека — себя на 20 лет моложе. Боюсь предать этого парня, он не простит». Как бы ты прокомментировал?

— Правильные слова, как раз то, о чём я и говорю. Я сейчас об этом часто думаю… А почему? Потому что дочь растёт, и я вместе с ней снова прохожу весь путь взросления. Вспоминаю себя в её возрасте, точнее, в разных её возрастах. Я заметил такую вещь: иногда я раздражаюсь на её идеализм, возникающий от того, что она многих вещей ещё не понимает и не хочет понимать. Она не понимает, что жизнь устроена совсем не так, как говорят в школе. Я начинаю объяснять ей это и в какой-то момент раздражаюсь, потому что она гнёт свою линию, меня не слушает. И однажды во время такого раздражения я вдруг понял, что именно меня раздражает — то, что дочь является отражением меня. Я как бы имею дело с собой маленьким. И, получается, что это я сам себя раздражаю – тем, что у ребёнка полным-полно того, что я уже давно растерял и утратил. И с одной стороны я завидую своему ребёнку — его бесподобному богатству, а с другой — я счастлив, что это богатство рядом, при мне, что оно не исчезло бесследно, оно просто перешло по наследству от меня моей дочке.

Когда я понял это, то раздражение прошло. Я стал больше прислушиваться к Даше и теперь пытаюсь найти точки соприкосновения между идеальным представлением о жизни и тем, что сейчас происходит. Пытаюсь понять, как это соединить, чтобы со временем, с её ростом, взрослением, вещи из реального мира не пугали её.

— Кого сейчас больше в Константине Арбенине: музыканта, поэта, прозаика, драматурга, актёра?..

— Ничего не преобладает. На этой неделе я погружён в спектакль «Два клоуна», поэтому я актёр, отчасти — режиссёр. На следующей неделе я займусь песнями. Такое переключение со мной происходит всё время: садишься писать рассказ, а в голове звучат новые песни. Попытки вычленить что-то одно и поставить его на пьедестал закончились. Я не напрягаюсь по этому поводу. Чем в данный момент интересно заниматься, тем и занимаюсь. Я есть то, что мне интересно в данный момент.

— Не могу не спросить про трио «АрБаКом». Почему прекратились ваши совместные выступления? Какая-то кошка пробежала?

— Нет, никаких кошек, никакой конкретной причины не было. Мы сыграли очередной концерт, кажется, в 2009 году, после которого трио «рассосалось» естественным образом. Но не обязательно, что насовсем. Сейчас это физически невозможно: Миша всё время в разъездах, он живёт в Москве, у него всё расписано заранее, а мы с Кириллом — здесь, в Питере.

Потом, мне не достаёт нового материала в нашем проекте. На нескольких последних концертах «АрБаКома» нам не удавалось представить ничего нового. Из-за серьёзной занятости всех троих мы и старое-то с трудом вспоминали — репетировали всего один раз перед концертом, выходили и играли. Было даже немного стыдно перед зрителями, потому что местами было коряво сыграно, что-то мы забыли, где-то что-то упустили… Наверное, поэтому и пришло общее ощущение, что надо прерваться, отдохнуть.

Я не исключаю, что через какое-то время мы соберёмся, если обоюдное желание и какой-нибудь повод. И если мы два или три новых номера сделаем, которые вот ни с кем больше не получатся — только таким составом. Тогда это будет интересно, это будет иметь смысл. А пока нам не удаётся даже собраться втроём и что-то по этому поводу решить. Видимо, время ещё не пришло.

— Скажи, пожалуйста, почему ты ушёл из «В контакте»?

— Да я уже и не помню толком. По-моему, меня достали какие-то посторонние люди, которые проявляли панибратское отношение, какие-то дурацкие сообщения присылали. А я по натуре человек не общительный, а уж панибратства – терпеть не могу. Сейчас я уже как-то научился закрываться от такого рода вещей, а тогда оказался к этому не готов. Кстати, я сейчас не часто, но периодически бываю «В контакте» — через страничку Саши захожу, слежу, что происходит в моей группе. Так что эта группа теперь снова вполне официальная. Но делать свою страницу не вижу смысла.

Я и в ЖЖ уже не «живу» постоянно. Публичного общения мне хватает в Фейсбуке. Мне вообще кажется, что тема соцсетей постепенно отходит на второй план.

— Бешеная Интернет-популярность тебе не грозит?

— Да у меня и амбиций таких не было никогда. Я очень быстро понял, что я никакой не блогер, у меня другой подход. Вот, скажем, если в голову приходит интересная фраза или стихотворная строка, сначала, конечно, возникает позыв вывесить её тут же в Фейсбук. Я уже подхожу к клавиатуре, начинаю печатать, а потом вдруг думаю: это же хорошая фраза, из неё можно сделать песню или стихотворение! Зачем я буду разбрасываться такими хорошими идеями! Тогда я открываю текстовый файл и начинаю с этой строчкой работать. То есть мне попросту жалко некоторые свои мысли выкладывать в Интернет. Я склонен к тому, чтобы повременить, поработать с ними и сделать из них какое-то произведение. Может быть, это жадность, но я для себя такой алгоритм выработал и придерживаюсь его. В этом смысле я традиционалист или даже ретроград — хочу, чтобы интересная фраза не затерялась в интернете, а стала стихом или целой книжкой… (улыбается) Бывают, правда, такие фразы возникают, к которым ничего не добавишь, и тогда я их выкладываю. Но это редко.

— В какое десятилетие тебе интереснее жить: в девяностые, «нулевые» или сейчас?

— Мне всегда интересно, я из тех, кто живёт сегодняшним днём. У каждого времени были свои достоинства и недостатки. Время-то — оно ни в чём не виновато, это мы делаем его таким или сяким. Я с удовольствием вспоминаю и девяностые, и двухтысячные, но мне интересно быть здесь и сейчас. Мне категорически не хочется никуда возвращаться. Я взял с собой из тех лет только лучшее и сейчас, здесь мне очень хорошо со всем этим.

— Весной 2002 года мы говорили о сказке «Звери ищут лето». Там были дикобразы, которые вынуждены сворачивать свои колючки, чтобы прижаться друг к другу, согреться и вместе выжить. Очень хотел спросить не только как журналист, но и как педагог — у тебя как у доброго сказочника (не будем разрушать этот образ): нужно ли доверять людям? Несмотря на первые разочарования, на неудачно закончившуюся первую любовь, на непонимание родителей?

— Думаю, что нужно. Хотя бы потому, что иногда это единственное, что у нас остаётся. У нас, людей, просто нет порой другого выхода. В жизни бывают ситуации, когда ты не можешь ничего проверить, можешь только доверять. Как правило, это доверие к жизни и к конкретным людям и выводит из критической ситуации. Во всяком случае, со мной так бывало.

Одному доверился, другому — выяснилось, что зря. А с третьим просто не было выбора – и оказалось, что это тебя спасло, этот третий оказался настоящим… Нет никаких гарантий, есть только доверие.

— Тогда же, в 2002 году, ты назвал актуальное состояние отечественной культуры «медным веком». За тринадцать прошедших лет что-то изменилось? Если да, то в какую сторону? Стало ли вокруг тебя больше произведений, которые несли бы в себе дух дома, семьи, любви к детям, к традициям?

— Всё идёт по нисходящей — в смысле официальной культуры. Но зато от этого можно не зависеть, и это – огромное достижение нашего времени. Я могу так сказать: лично вокруг меня доброты и света стало больше, потому что я никогда не беру то, что предлагают, а всегда ищу сам. Я не слушаю радио и не смотрю телевизор, я сам ищу музыку, ищу фильмы, которые хочется посмотреть. То же самое с книгами, с театром.

За эти годы в нашу жизнь вошла великая вещь — Интернет. И до Интернета я придерживался привычки самому выбирать, что я буду слушать, читать, смотреть, а сейчас в этом вообще нет проблемы. Ведь это уникальная ситуация: каждому пользователю доступно всё, что наработано человечеством, и всё зависит только от собственного выбора. Хочешь — смотри какое-нибудь шоу или новости, а хочешь — приобщайся к великому, слушай Баха или Маккартни, смотри Чаплина или… я не знаю, Авербаха! Всё, что человечество создало, уже оцифровано и подано нам на блюдечке, как кофе в постель.

Другое дело, что большинство людей использует этот клад, это волшебство для того, чтобы смотреть через него телевизор; вот это — нисходящая. Но это их выбор. А я стараюсь насыщать свою жизнь хорошими вещами, настоящими произведениями искусства, и поэтому я этой всепобеждающей пустоты вокруг себя не чувствую. К человеку приходит то, на что он настроен.

— Расскажи про грейпфруты?

— Это персонажи нашего спектакля «Два клоуна». Один из них постоянно находится на сцене, второй — его дублёр. Перед каждым спектаклем мы идём в магазин, проводим кастинг, находим подходящих актёров на роль грейпфрута. Затем из двух, а иногда — из трёх лучших выбираем, кто будет исполнителем на сцене, а кто — дублёром.

Иногда бывает трудно купить подходящий грейпфрут, особенно в другом городе. Однажды в Москве долго искали подходящих «актёров» — грейпфруты были либо маленькие, либо уродливые. Восточные продавцы удивлялись нашей придирчивости, приходилось им объяснять, что мы ищем грейпфруты, исходя из совсем других критериев, не по вкусу.

Потом Саша сделала бутафорский грейпфрут. Внешне он очень был похож на настоящий, но когда я стал с ним играть спектакль, то понял, что это совершенно не подходит. У него нет запаха, от него не исходит живая энергия. А когда я качу его по полу, он издаёт совершенно другой звук, и сразу видно, что это какой-то глобус из папье-маше. Поэтому перед гастролями в Германии и Латвии мы заранее связывались с устроителями и спрашивали: «У вас грейпфруты продаются или нам везти с собой?» Нам даже присылали фотографии местных грейпфрутов.

— Выбор грейпфрута — дело важное…

— Конечно. В спектакле нет неважных вещей. Как выясняется, даже бутафория не всегда подходит, потому что обнаруживает условность, нереалистичность происходящего.

Тут ведь вот какая ситуация. Казалось бы, моноспектакль — очень условный жанр. И было очень неожиданным услышать, когда после первых показов спектакля наши друзья говорили: «Тот момент, когда он ушёл, а она осталась…», «А что стало с ней, когда он ушёл?..» Зрители оперировали такими словами, будто видели всё в лицах. Но я-то знаю, что был на сцене один! И значит, моя цель – сохранить это впечатление зрителей, когда они видят не меня одного на сцене, а целое кино. И, когда ты пускаешь грейпфрут по полу, а он начинает издавать звук бильярдного шара, — это может всю магию сломать. Стало быть, нужен грейпфрут настоящий, с запахом, мягкой кожурой… Это всё нюансы, но из них складывается – или не складывается – волшебство спектакля. Мы показываем «Клоунов» четвёртый год, и постоянно находятся детали, которые можно отшлифовать, улучшить, доработать.

— Как началось сотрудничество с «Упсала-цирком»? Благодаря Мите?

— Да. Он давно нам рассказывал про этот цирк, потом мы сходили на два представления. А в прошлом году «Упсала» впервые устраивала так называемый «Сказочный полдень» — воскресное представление для детей и родителей из нескольких историй, не нескольких площадках. Зрители ходили от одной сцены к другой и смотрели сказки. Лариса Афанасьева, создатель и идейный вдохновитель «Упсалы» предложила что-нибудь сделать Мите, а через него передала приглашение и мне. А мы с Митей всегда рады поводу сделать что-то вместе — так появилась «Соната для чайника со свистком», двадцатиминутный спектакль по моей сказке с его музыкой, где мы ещё и главные роли играем. Кстати, может быть у этого представления будет продолжение, но я пока оставлю подробности в тайне.

И вот мы с Сашей познакомились с Ларисой, когда делали там «Чайник», пригласили её на «Двух клоунов». Она пришла на спектакль больная, но рассказывает, что на второй минуте ей полегчало. Очень благодарила, и появилась мысль показать «Клоунов» на сцене «Упсалы». Спектакль просто просился на эту цирковую сцену.

— Мне очень понравилось то, что «Упсала-цирк» является своеобразным Ноевым ковчегом. Иногда такое же определение доводится слышать и о нашей студии журналистики.

Скажи, нужно ли пытаться спасти всё человечество или лучше сконцентрироваться на конкретных детях, на конкретных спектаклях, на конкретных друзьях?

— Я склоняюсь к тому, что нужно заниматься малым. Если ты делаешь это хорошо, оно всё равно потом отражается на более крупных вещах. И делая что-то на совесть в локальном масштабе, ты всё равно немножко меняешь мир. Немножко спасаешь человечество. Или, во всяком случае, поддерживаешь баланс между плохим и хорошим, между добром и злом. Ну а как ещё!

Мы начали сегодня с мысли о том, что главное условие творчества — это желание и воля. Мне кажется, что в «Упсала-цирке» всё держится на воле Ларисы и тех, кто ей помогает. Они хотят, чтобы это было хорошо, чтобы это приносило радость людям. И прекрасно, что такое отношение возможно в наше время, что существует такой проект. Вроде бы, столько всего закрывается, разрушается, не получается, а у них дело идёт и даёт результаты, несмотря на все трудности. Время идёт через них.

— Тема свободы творчества, свободы личности обязательно должна быть завязана на конкретные политические группировки? Или свобода — это нечто большее, чем левые или правые?

— Думаю, что настоящая свобода вообще ни к чему не привязана. Я не могу назвать себя свободным человеком, потому что это слишком смело, это очень широкое понятие, но в том смысле, в котором ты говоришь — да, я свободен, потому что я сам по себе. Я как в те времена был в андеграунде, так и сейчас. Да это даже и не андеграунд, а именно что сам по себе. Я даже в творческих тусовках не приживаюсь, хотя побывал — по касательной — во многих. Мне одному комфортнее.

Я, бывает, вижу какие-нибудь новости про своих коллег, которые добились известности, стали почти звёздами, — кого-то из них я близко знал, кого-то шапочно… Так вот, меня какая-то оторопь берёт за них, неловко как-то становится… Я прямо переживаю даже за них иногда. Я вижу, как, будучи там, они постоянно пребывают в состоянии вибрации: им нужно то что-то подписать, то выступить в какой-то солянке, по любому поводу обязательно высказаться, занять чью-то сторону. Волей-неволей я ставлю себя на их место и понимаю, что это, наверное, очень изматывает: жить под постоянным прицелом телекамеры и каждый день выбирать – с кем ты сегодня? А мне этого делать не надо. То есть у меня своё мнение всегда есть, но я могу его высказать, а могу оставить при себе. Я не хочу своё мнение никому навязывать, я – опять же – лучше переработаю его в песню или сказку. Толку от этого будет больше, мне кажется. Моя песня или мой стих точнее обозначат мою позицию, чем если бы я её формулировал устно. И мне кайфово от того, что я когда-то сам выбрал вот эту вот свою свободу. Пускай, с одной стороны, иногда приходится в бытовом смысле буквально выживать, зато с другой — я делаю то, что мне хочется, и общаюсь с людьми, которых люблю. В общем, я неплохо устроился. (Улыбается.)

У меня в современном российском искусстве вообще уникальный статус. Я знаю многих людей, которые считают меня состоявшимся человеком, чуть ли не классиком, на песнях которого они выросли. А кто-то — и таких тоже много — считают меня молодым писателем, только вот-вот что-то обо мне услышали. Причём, и те, и другие в своих этих мнениях убеждены, они точно это знают. И я заметил: как только я задаюсь, начинаю считать себя классиком, ощущать собственную значимость, мне тут же напоминают, что я никто, молодой писатель, и нужно доказывать, что я что-то сделал. А как только я впадаю в отчаяние по поводу того, что я ничего ещё толком не сделал и вообще ничего не могу путного написать, тут же появляется кто-то, кто рассказывает, как мои песни спасли ему жизнь, или что-нибудь в этом же роде. Кто ещё может похвастаться таким раздвоением?

А реальная моя жизнь проходит между этими полюсами.

Интервью и фото: Евгений Веснин