В театре «Мастерская» в середине апреля прошли премьерные показы спектакля «Эшелон» по одноимённой пьесе Михаила Рощина.
Вторая половина 1941 года, Красная армия откатывается на сотни километров на восток от границы, терпя поражение за поражением от внезапно напавшего вермахта. Вместе с линией фронта на восток двигаются и поезда специального назначения: «В таких вагонах испокон веку возили солдат и лошадей: 40 человек или 8 лошадей. А в нашей теплушке везут женщин, детей и ещё станки». Простые теплушки, где уют создаётся лишь железной печкой, самодельной «уборной», представляющей собой дыру в полу. и глухими, откатывающимися на колесиках дверями с обеих сторон. На одной из таких дверей, подвешенной над сценой на четырёх цепях и поворачивающейся вокруг своей оси, и под ней происходит действие спектакля.
Сюжет номинально военной пьесы не затрагивает батальных пейзажей, описания блиндажных будней суровых, поросших, словно мхом, щетиной солдат и героического пафоса. Рощин в своей пьесе, а за ним и режиссёр Наталия Лапина ведут поиски более редкого и интересного артефакта. Это не конфликт двух противников, двух «стен из плоти» в условиях войны — нет. Их художественные поиски направлены на менее очевидный, как бы скрытый от поверхностного взгляда, конфликт: человек — война. Они изучают души группы людей, запертых в стенах холодной теплушки, впереди у которых только долгий путь и еле-еле волочащийся эшелон, так легко становящийся мишенью немецких бомбардировщиков.
Встречают зрителя женские фигуры, заслонённые бледно-голубыми лучами софитов. Стоящие в хаотичном порядке актрисы поют, и их голоса сплетаются в единый протяжный звук. Их напевы делают реверансы творчеству групп «Сплина» и «Кино», цитируя строчки из их песен.
Молчание, тишина — это роскошь, которую не могут себе позволить заточённые в теплушке даже ночью. Перестук колёс поезда и звуки убаюкивания ребёнка. Неспящая которую ночь и захлёбывающаяся тревогой Катя, твердящая себе что-то лихорадочно под нос, характеризует собой всё происходящее. Студенистое, подвешенное в воздухе напряжение, кажется, закончится только вместе со спектаклем.
Главная композиционная особенность «Эшелона», которая красной нитью тянется через всё действие, — перебивающие общий ход повествования лирические отступления, короткие эпизоды, во время которых мы можем подсмотреть в замочную скважину памяти, во внутреннюю комнату черепной коробки, заглянуть в щель между рёбер, где виднеется поникшее сердце персонажа. Скрещённые стрелы густого синего света падают на актёра, выдавливающего сукровицу из душевной раны своего героя и говорящего как бы внутрь себя с самим собой, будто бы обращаясь за сочувствием к залу.
Пока зритель рассматривает внутреннюю трагедию, жизнь идёт своим чередом. Общий говор не останавливается ни на секунду, даже во время лирических отступлений. Беспрерывное многоголосье бытовых разговоров и обсуждений наслаивается друг на друга, все они сливаются в единый поток шума, проходящий в тени на заднем плане. Внушающие спокойствие задушевные беседы прерываются редкими событиями. Периодически резкими оглушающими криками разрывается больная женщина Нина. «Ой! Ой! Батюшки! Ой! Идут!.. В касках!» — раздаётся её панический вопль.
По дороге жители теплушки встречают таких же несчастных людей, на которых жестоко сказалось военное время. Кто-то из них даже останется с пассажирами эшелона, станет их попутчиком — как глухонемой, к которому по понятным причинам сразу приклеится имя Герасим. Есенюк, начальник поезда, на волне общей антишпионской истерии, подозревал его в связях с германской разведкой: «Это мы знаем! Глухо! Немой! Шпиён на шпиёне кругом! Недавно ещё случай был: один коровью чучелу надел, с копытами, в коровьей чучеле, понимаешь, бегал, фотографировал всё!.. А ну! Хенде хох! Документы!»
Права на ошибку нет, потому даже самый нелепый намёк на угрозу вызывает бурную реакцию и череду споров: оставить ли немого калеку на дороге, такова ли цена спасения остальных?
Разнообразие в их жизнь-дорогу привносит цыганка, мгновенно собравшая вокруг себя весь любопытствующий женский состав вагона. Осыпаемый песчаным болезненно-жёлтым светом, будто пробивающимся сквозь пыль, прекрасный пол жадно выпрашивает «погадать». Человек — существо приспосабливающееся, но хрупкое. В тяжёлые времена жаждущее хоть какой-то надежды. Кажется, не столько интересовало женскую аудиторию то, что скажет цыганка, сколько само ожидание и ощущение чуда — того самого чуда, дающего пускай выдуманные, пускай неточные, пускай вредные, но ответы. Ответы, которые позволят спать ночью. В преддверии чуда нисходят в Лету жизненные установки, которые, казалось, сооружались навсегда: «Да вы разве верите? Вы ж партийная!..». Странно смотреть на это с усмешливой надменностью, зная, что в сетке телевизионных программ некоторых соотечественников до сих пор ютятся маги и колдуны.
Позже им встретится беженка, стоящая на сцене в тени поднятой двери вагона, с прижатым к груди ребёнком и просящая хлеба. Вступая в перепалку с Есенюком, женщины предлагают выгрузить станки, чтобы взять людей. На что покрывшийся напускным хитиновым безразличием начальник эшелона пылко отвечает категорическим отказом. Человечность становится жертвой, когда жертвой может стать сам человек. Странный способ заботы, страшный способ заботы, но есть ли иной? Есенюк силой затаскивает стремящихся помочь обратно в вагоны, замуровывая их гвоздями, досками и проволокой.
Проходит время. Дверь, сделав оборот, скидывает лежавшие на ней до этого платки и одеяла на сцену и становится сплошной вертикальной стеной. По ней карабкается Галина Дмитриевна, царапая по стене вагона мелом, который крошится о щели между дощечек. Она проводит урок географии, странный сеанс эскапизма. Прожекторы целятся в переговаривающихся наперекор уроку. Теряя один бытовой диалог, луч света натыкается на следующий, география становится фоновым шумом. Мало смысла от проливов и далёких земель — лишь бы доехать, лишь бы дожить.
Достойно неподдельного удивления то, как автор-мужчина с медицинской точностью изображает глубину материнской и общей женской трагедии войны. Трагедии, незримой для глядящих сверху составителей учебников истории, не учтённую в протоколах. Ту войну, в которую оказались ввергнуты «простые женщины, самые простые, слабые женщины — те, кого принято называть простыми, слабыми женщинами». Рощин с пугающей точностью показал войну и боль тыла, ведь сам он был тыловиком, заместителем директора завода и сам занимался организацией его эвакуации. Такое же неподдельное изумление вызывает постановка столь эмоционально тяжёлой пьесы. В каждом движении мускулов лица, в особенности в сценах авианалётов, со зрителем разговаривают на языке цвета и света, прожекторы и софиты становятся рупором невербального общения — порой на повышенных тонах, а вербальный диалог нависает над ушами вкрадчивым хором.
Товарняк — это не чистилище. В чистилище попадают души верующих, которые нуждаются в очищении перед небесами. Обитатели теплушки ни с кем не в мире, да и, чего греха таить, в Бога не верят. Ни во что уже не верят, а в конце дороги их, увы, не встретит Апостол с ключами от золотых врат. Как говорил Уильям Текумсе Шерман: «Война — это ад». Персонажи пьесы будто уезжают из глубин этого фронтового шеола, уезжают с девятого круга, теснясь со станками по углам «лимба специального назначения», проще называемого эшелоном. Однако опрометчиво думать, что, удаляясь от пекла, жар становится теплом. Порой наедине с врагом спокойнее, чем наедине с собой.
«Вам надо ехать дальше. Дальше. Долго. И вы будете ехать. Вы доедете. Вы должны доехать».
Текст: Гарри Реебер
Фото: пресс-служба театра «Мастерская»
Прокомментируйте первым "Лимб специального назначения"