Сергей Лебедев: «Если живёшь неслучайную жизнь, твои книги сами тебя находят»

Писатель и журналист Сергей Лебедев рассуждает о трагедии отдельно взятого человека в России прошлого века и об угрозах тоталитарного государства. 

— Как москвич в четырнадцать лет вдруг решил отправиться в экспедиции на север России и в Казахстан? Что Вас подвигло? Как отнеслись к этому решению родные?

— Мои мать и отец — геологи, так что у меня было довольно мало шансов не отправиться в экспедицию. Когда я был ребёнком, они уже не ездили «в поле» сами, мы вообще мало куда ездили, жизнь была зажата между городской квартирой и дачей, и артефакты их профессии — минералы, молотки, рюкзаки, компасы — казались мне свидетельствами минувшего Большого Времени, своеобразного Золотого века (в поколенческом смысле так оно и было). Я, конечно, не понимал, что полевую геологию многие выбирали как возможность легального побега из советской действительности, но сам по-детски мечтал о том же самом: о романтической свободе, символом которой был Север.

— Расскажите о семье. В какой атмосфере Вы росли?

— В нашей семье не было дедов, старших мужчин. Две Парки, что пряли нити её судьбы, две кариатиды, держащие неверные своды родства — две бабушки, отстоявшие от меня по счёту возраста так далеко, что я воспринимал их и как родных, и как обобщённые фигуры свидетелей чего-то давнего и невыразимого; так задавалась амплитуда чувств, соединявшая родственную близость и историческую отдалённость, даже отчуждённость, ибо никаких разговоров о прошлом в семье не было.

Будучи ребёнком, я чувствовал только предельное различие бабушек, словно они были созданы антиподами друг друга. Но я не знал, что расту в поле давнего конфликта, проницающего век и врастающего, вкореняющего себя во все области жизни, отражающего неразрешимое, кровью и смертями завязанное противоречие нашей истории.

Одна бабушка была из беднейших крестьян, её отец стал председателем сельского комитета бедноты и был убит в 1919 году — белыми, «зелеными»? Советское время было её временем, советская власть — её властью; часы её судьбы как бы шли в унисон с общим временем победившей эпохи.

Вторая бабушка была из дворян, из «бывших»; её семья рассеялась, погибла, хотя и пыталась встроиться в новый советский порядок; и часы её судьбы считали время по-другому, исчисляя годы, прошедшие с момента катастрофы.

Обе бабушки будто втайне хотели, чтобы я был только чьим-то одним внуком; каждая хотела передать своё — либо генеалогию обретения советской идентичности, либо призрачное наследие ушедших времён и вычеркнутых имён. Внешне это никак не проявлялось, но я чувствовал необусловленную бытом абсолютность их притязаний, глубокую тревогу, пролегающую, как раскол, как трещина сквозь все явления совместной жизни. Оттуда, наверное, у меня слух к шёпотам и шорохам истории, детективное ощущение близости недобрых тайн, лежащих под покровом повседневности.

— Как был создан Ваш первый роман «Предел забвения»?

— Те экспедиции, в которых я участвовал, в основном проходили в бывших лагерных местах. Там, где когда-то добывали руды, горный хрусталь, слюду. А потом, когда ГУЛАГ был упразднён, люди просто ушли оттуда. И осталась лагерная Атлантида: зарастающие лесом дороги, размытые половодьями мосты, рухнувшие бараки, мотки ржавой колючей проволоки на камнях; штольни и шахты, безымянные кладбища — всё исчезающее, ибо климат суров, возвращающееся обратно к природному беспамятному состоянию.

Я не думал, что мне придётся что-то писать об этом; но возникло чувство, что я тоже такой странный, запоздалый свидетель, поскольку я был там, ходил теми дорогами, пил воду из тех рек, дышал воздухом тех ущелий; чувство безвыходное, как бы данное на вырост.

А потом я случайно, не имея намерения, открыл одну из семейных тайн. Оказалось, что второй муж моей бабушки, — назовём её «советской» бабушкой, — был подполковником госбезопасности и начальником лагеря в ГУЛАГе.

Это был драматический момент. В детстве я ничего не знал об этом человеке, он умер, когда мне было несколько месяцев, и в семейных воспоминаниях как бы всегда оставался в тени, избегал выходить на свет; но, поскольку семейные повествования вообще во многом состояли из пропусков, умолчаний и замещений, я не находил в этом ничего необычного, думал, что все так живут — одни ушедшие родственники рельефны и присутствуют посмертно в жизни семьи, а другие как бы растушёваны, отдалены, сведены к марочному квадратику фотографии или к безделице, анекдоту, повторяемому в час общего застолья в связи с чьим-то именем.

Повторюсь, эта необъяснимая рационально избирательность памяти меня ничуть не волновала, я, видимо, сам её принял с детского возраста как форму бытия, форму взаимного существования живых и ушедших, одни из которых были вполне определённо мертвы, а другие как бы растворились без внятного посмертия.

И вдруг этот картон декоративных воспоминаний прорвался, и оттуда посмотрела настоящая тьма. И я понял, что должен написать роман, который сделал бы этого человека, бывшего начальника лагеря, видимым, его — и ему подобных, спрятавшихся под разными масками и личинами. В определённом смысле это проблематика «Гамлета», проблематика убитых отцов, за которых никто не потребовал возмездия, как никто из офицеров королевской стражи не понял истинного смысла явления призрака на крепостной стене.

— Что Вы посоветуете читать?

— Я не могу и не хочу ничего никому советовать. Если ты живёшь неслучайную жизнь, твои книги сами тебя находят. Как говорил Мераб Мамардашвили, «ты можешь иметь друзей, но не с ближним твоя беседа». Оптика личного опыта обманчива, если речь идёт о вещах более глубоких, чем литературные вкусы и т.д. Когда ты интуитивно чувствуешь, что некие силы движут твоей судьбой, ты учишься узнавать их знаки, их голос и в высоком, и в низком, и это настолько же обособленное знание, насколько единичен человек. Поэтому мне кажется, что важны не советы, а опыт доверия собственному одинокому чувству, который в предельном смысле и есть литература.

— Ваш новый роман «Гусь Фриц» скоро выходит в московском интеллектуальном издательстве «Время». Почему её важно прочитать?

— Тоталитарное государство оперирует навязанными идентичностями, фабрикует их, создавая особый язык мнимой вины и насилия. Классовая ли это идентичность, национальная, культурная, — метод един, и слово «происхождение» получает зловещий, опасный смысл.

Мои предки были отмечены многими такими стигмами. Но самой страшной, самой тщательно скрываемой было немецкое происхождение, немецкие корни, что вполне объяснимо в контексте двух мировых войн и трагических взаимоотношений России и Германии в ХХ веке.

Собственно, это книга о том, как государство создаёт (или конструирует) врагов, о том, как человек оказывается приговорён — просто потому, что его дедушка в XIX веке решил перебраться из Лейпцига в Москву, влекомый мечтой насадить в России гомеопатию. И сегодня, когда язык вражды, разделяющий общество, язык этих навязанных государством идентичностей звучит всё громче и громче, аукаясь со зловещими голосами не такого уж давнего прошлого, эта книга представляется мне, увы, весьма своевременной.

— Ваши романы переведены на многие языки мира. В какой стране самые горячие отклики от читателей?

— Я не могу выделить какую-то одну страну или несколько. История нашей страны в ХХ веке неоднократно пересекалась, сталкивалась с историей всех стран Европы и не только Европы, и поле общей памяти гораздо шире, чем мы себе представляем.

— Какие условия нужно соблюдать, чтобы пришло вдохновение?

— Вдохновение, на мой взгляд, — это производная от чувства точности в мысли и судьбе. Если ты ощущаешь, — а это ощущение просто и ясно, — что замысел книги и твоя жизнь перекликаются, и, работая над текстом, ты развязываешь некие трагические узлы в прошлом, то текст собирает себя сам в пространстве и времени.

Сергей Сергеевич Лебедев — писатель, журналист, один из самых переводимых в Европе современных русских прозаиков.

Родился в 1981 году в Москве. С четырнадцати лет восемь сезонов проработал в геологических экспедициях на севере России и в Казахстане. С 2002 по 2014 год — журналист и редактор газеты «Первое сентября».

Автор четырёх романов. Первый роман Сергея Лебедева «Предел забвения» вошёл в длинный список премии «Большая книга» и в длинный список премии «Национальный бестселлер» в 2010 году, переведён на английский, немецкий, французский, чешский, итальянский, шведский, польский, эстонский и другие языки. (Всего языков перевода 14, некоторые ещё в процессе). Роман «Год кометы» (2014) переведён на французский и английский языки. Третий роман «Люди августа» был опубликован в Германии осенью 2015 года, также переведён на чешский, вошёл в шорт-лист премии «Русский Букер».

В издательстве «Время» выходит новый роман «Гусь Фриц», где многое рассказано о трагических страницах нашей истории.

Интервью: Александра Багречевская
Фото из личного архива Сергея Лебедева