Писатель, педагог, диссидент, бывший политзаключённый Наум Ним рассказывает об изменении отношения к Великой Отечественной, пользе самиздата, честности в общении с детьми и двух своих книгах.
— Расскажите, пожалуйста, о себе. Кто он — Наум Аронович Ефремов, более известный как Наум Ним?
— Родился я очень давно — в 51-м году прошлого века. То есть для абсолютного большинства нынешних читателей я старый дед или того хуже — старый пень, который мало что понимает в современной жизни, а его понимания в жизни допотопной мало кому интересны. Но — родился. Жил. Думал о чём-то. Полагал, что 50 лет — это такая дряхлая старость, что и не дожить, а дожить хотелось, так как где-то в это время должен был начаться новый век, а переход к новому веку связан с великими катастрофами и великими открытиями (про это я где-то вычитал).
Я был уверен, что именно мне (если доживу) придется предотвращать первые (катастрофы) и совершать вторые (открытия). Ну, может, ещё парочке моих закадычных приятелей. Главное, я был готов всё это натворить (если доживу).
А пока что учился, шкодил, читал. Читал много и совершенно бессистемно. Свято верил, что в 80-м году наступит коммунизм — и бери себе всё, что душе угодно.
Про «писать самому» и не помышлял. Столько книг в мире — все и не прочесть никому, так зачем же ещё писать?
Потом с удивлением обнаружил, что книги далеко не всегда помогают докопаться до истины. Мне вдруг как-то стало необходимо понять, что на самом деле происходило во время войны. Почему? Не знаю. Рано умер отец, который был инвалидом войны. Может, поэтому. А может, всё перевернула брошюрка Александра Некрича «1941, 22 июня»?.. Дальше — больше. Откуда-то я краем уха уловил информацию о сталинской расправе над инвалидами войны — над бездомными инвалидами, осквернявшими своим видом наши счастливые города. Информации ноль, но всей душою чувствовал, что правда — в этом страшном слушке, а не в литавровом звоне…
В Москве, когда поступил в университет, а потом в Ростове информации навалилось море. Уже было не до учёбы. Чувство справедливости требовало воспроизводить правду, о которой трубили неподцензурные листки и книжки и которую постоянно уничтожали бойцы самого невидимого фронта. Всё было логично. Они уничтожали — и надо было восстанавливать, тиражировать, сохранять.
Этим я в основном и занимался. Учился заочно, работал, куда брали и — как правило — недолго. На работу довольно быстро поступала какая-то информация из ГБ, и от меня спешили избавиться, а я не стремился этому препятствовать. Задержался в школе-интернате в Богушевске (на малой родине). Там проработал около пяти лет, а потом снова грузчиком, техником по ремонту сигнализации, программистом, опять грузчиком… Читал, тиражировал. Сам всё ещё не писал — хватало забот по тиражированию написанного другими и написанного хорошо… Потом Ростов, Новочеркасск и снова учитель, грузчик, программист, разнорабочий, строитель на шабашках.
В это время я начал пробовать свои силы в написании очень несовершенных опусов — рассказики-коротышки. Первыми читателями стали следователи, отрывшие их среди других бумаг. Оценили по совокупности…
Тюрьма-лагерь-ШИЗняки… Читать, как правило, было нечего. Сочинячил какие-то свои строки, зарисовки, узелки на память…
После освобождения болтался в мечтах и поначалу безо всякого дела. В это время придушило ощущение долга перед солагерниками и больше — перед всеми, кто мается за колючкой лагерей. Долга памяти, если попроще (простите неуместный пафос). Написал две рассказки на эту тему. Вроде получилось… Потом стал редактором журнала «Индекс/Досье на цензуру» — русский вариант известного английского издания. Потом учредили журнал «Неволя» — приложение к Досье. Сейчас эти журналы помирают без финансирования, а я ещё живу. Иногда пишу сам. По разным причинам. Иногда получается…
— Я хочу Вас поблагодарить за книгу «Господи, сделай так…». Это одна из тех потрясающих книг, которые производят неизгладимое впечатление на человека, учат и наставляют. Расскажите, пожалуйста, как Вы создали эту книгу? Что самое сложное было в работе над ней?
— Новая страна, в которой все мы живём, с её новым словарем, хоть и стремится сохранить у нас с вами полезные инстинкты имперских подданных, но одновременно изъела, как моль, некоторые главные максимы (ценности) прежнего мира. Мы не заботимся поисками смысла жизни, а реализуем жизненные проекты. Мы не жаждем любви, а проектируем взаимовыгодные партнёрства. Я слегка утрирую, но — слегка. Мне стало необходимым втиснуть в этот новый мир наши прежние ценности и самую главную из них — дружбу. Моя книга — это мой вариант «Трёх товарищей» и «Трёх мушкетеров». Есть и другие заморочки и задачи, но главная — эта.
А сложным было написать дружбу без каких-то смертельно опасных предприятий, где один спасает другого, выносит с поля боя, делится кровью или последним глотком водки… В обычной жизни попробуй покажи дружбу, чтоб убедительно и чтоб понятно — она главнее всего, та самая, что с готовностью «положить душу свою за други своя…»
— Вы занимались самиздатом, распространяли запрещённые в СССР рукописи. Ростовским областным судом были осуждены на два с половиной года колонии общего режима в 1985 году. Сейчас такое трудно себе представить. Или нет? Что изменилось с того времени? Как происходило распространение самиздата?
— Давайте сначала о распространении самиздата. Сама система распространения в силу её трудоемкости и жизнезатратности была одновременно идеальным институтом отбора лучших произведений. Никому же не придёт в голову тратить часы и дни своей бесценной жизни на тиражирование откровенного графоманства (ну, разве что, маме графомана или жене — и то при наличии вечной любви)… Ну и, конечно, итоговая оценка специалистов госбезопасности. В общем, это была бессистемная система сохранения лучших произведений, запрещённых нашей тотальной цензурой.
А сама цензура была общей составляющей сопротивления самых разных диссидентских групп и самых разных диссидентов-индивидуалов (как окрестили бы их сейчас). Поэтому, когда перестройка вычистила государство от цензуры, то казалось, что самое главное достигнуто. Остались мелочи.
Но выяснилось, что оставались совсем не мелочи, и неурегулированная мелочёвка эта способна даже вернуть ненавистную нам цензуру. И возвращает в разных обличиях. Реальный срок за перепост какого-то блога — разве это не то же самое, что срок за перепечатку, например, «Реквиема» Ахматовой? Есть и разница — и существенная разница. Перепечатки под удушением прошлой цензуры, как уже было сказано выше, служили и системой отбора лучших произведений, а нынешние репосты распространяют, простите, «абы что»… Но при развитии страны в этом направлении и репосты, даже и при сегодняшней лёгкости тиражирования информации, скорее всего, начнут самосовершенствоваться, отсеивая мусор и оставляя то, за что не стыдно и сесть…
— Вы работали учителем и воспитателем. В Интернете есть сведения, что Вы даже занимались с особенными детьми, что может не всякий педагог и психолог. Какая, на Ваш взгляд, педагогическая система лучше подходит для восприятия ребёнка? Есть идеальная схема, чтобы передать новому поколению знания предков, учить, объяснять и не травмировать?
— Для начала я попробую в очередной раз опровергнуть ложную информацию о том, что я в Новочеркасске работал в школе-интернате для детей, страдающих задержкой умственного развития. Кто-то когда-то где-то на просторах свободного интернета так написал, и протестовать практически бессмысленно. Но всё-таки попробую в очередной раз. Я никогда не работал в указанном учреждении. В Новочеркасске я непродолжительное время работал в обычной школе (полгода, пока у руководства не появились какие-то конфиденциальные сведения обо мне, а потом в коридорах школы меня преследовали выкатывающиеся от страха глаза завуча и умоляющие — чуть не в слезах — глаза директора, и я не выдержал — уволился сам), а в школе-интернате я работал в Богушевске (Витебская область, Белоруссия), но интернат этот был для детей с лёгочными заболеваниями.
Ладно, спорить с Интернетом бесполезно…
Что касается лучшей педагогической системы, то я попробую сформулировать определяющие и абсолютно ненаучные основы такой системы.
Я на основании собственного опыта уверен, что все мы наделены врождёнными чувствами справедливости, правды и свободы. Что-то вроде индикаторов зуммерит нашу душу, когда мы испытываем ущемление этих чувств. А мы всегда это чувствуем, по крайней мере, в детстве, пока жизненные успехи или страхи взрослой жизни не угробят эти наши врождённые качества.
Основа успешного и плодотворного контакта с детьми и, в частности, с учениками — в том, чтобы не ущемлять в детях эти главные чувства: не посягать на их свободу, не нарушать их чувство справедливости, не смущать ложью их чуткие индикаторы правды. Это не всегда возможно. Но, посягая, например, на чувство справедливости (проще говоря, делая что-то несправедливое), что иногда просто требуется, необходимо пояснить, для чего это делается…
Ну и сверх того вам должно быть интересно самому то, чему вы учите детей.
Вот, пожалуй, и вся система. Остальное — от силы ваших способностей и от вашей способности отдать этим детям на потребу изрядный кусок своей жизни.
Но главное — не посягать бездумно на их свободу, на их ощущение правды и справедливости. Должен признаться, что при всех этих антинаучных убеждениях я отнюдь не верующий…
А знаменитый девиз про свободу-равенство-братство оказался нежизнеспособным именно потому, что никакого врождённого чувства братства или равенства нет и в помине. Девиз надо переделать и предложить в этом вот виде — свобода-правда-справедливость… Но не будем, а то ещё уйдет в массы, а потом и шандарахнет…
– Каким для Вас было послевоенное детство 50–60-х, что помните о надеждах и мечтах родных? Рассказывал Ваш отец про войну? Что вспоминала мама? Как жили? Чем Вы увлекались в детстве? Что казалось самым важным тогда? Сохранилось ли это чувство? Что стало важно сейчас?
— Как я сейчас понимаю, время детства в белорусском посёлке пятидесятых было трудным, но тогда я этого не понимал (это я про совсем малолетнее детство). Чуть позже я уже мог сравнивать нашу жизнь с прекрасной жизнью каких-то счастливчиков из телевизора, но тогда я уже не очень верил россказням взрослых, многажды убеждаясь в том, что взрослые почему-то врут даже безо всякой нужды.
Война как-то неожиданно вошла в мою жизнь. Лет в четырнадцать. До этого я считал, что война — дело далёкое, потому что была давным-давно и почти сразу после великой революции. А лет в четырнадцать как-то неожиданно понял, что вот эти мои соседи — неразговорчивые и не очень трезвые — это именно они воины-победители… Как-то в ночь на Ивана Купалу в уже вполне ответственном возрасте мы сильно нашкодили в соседском саду и летели, сломя голову, от разгневанного хозяина, который с крепким прутом ломился за нами и не отставал. А я вдруг думаю, чего это я убегаю. Это же фронтовик, он же меня от немцев защитил, он же — свой… Зря я так не вовремя накнокал на эти вообще-то правильные мысли…
Иногда при случае я пробовал порасспросить о войне. Однако узнать от ветеранов-фронтовиков что-либо было практически невозможно. Все воспоминания как-то быстро скатывались к фрагментам известных фильмов и к общим местам из пропаганды по радио, которое по обыкновению никогда не выключалось и гремело в уши день-деньской… Но вдруг в каких-то случайных проговорках приоткрывалась жуткая правда без звона медных труб и развевающихся знамен. Но приоткрывалась на чуть, и снова — общие места и официальные враные воспоминания… А отец мне про войну никогда не рассказывал. Видимо, в силу моего малолетства. Он умер, когда мне было семь лет… Потом же, когда война стала для меня чем-то очень важным, отца уже не было…
На какое-то недолгое время очень важным стал будущий коммунизм с бесплатным счастьем для всех нас и для меня лично. Взрослые скептически хмыкали, но утайкой и не на людях, а я в эти хмыки не верил — не может ведь наша родная советская власть так дурить весь народ. Она же (власть) для того и властвует, чтобы мне лично (ну и всем остальным) сделать мою жизнь самой счастливой. А взрослые хмыкают от зависти — им ведь до коммунизма не дожить…
Вот такие страсти на какое-то время стали самыми главными. Очень хотелось быстрее вырасти и сразу — в коммунизм. Но жизнь переборола и это безумие. Расставаться с такой обманкой было обидно, зато я что-то понял про родную нашу такую советскую власть…
— Как Вы пришли в большую литературу? Что стало отправной точкой?
— Классный вопрос… Пытаюсь представить человека, который вполне трезвый (а даже пусть и не вполне) скажет про себя, мол, решил я тут пойти в большую литературу… Я даже представляю, в каком учреждении может содержаться этот чувак.
Но понять, с какой такой радости люди берутся писать книги — понять это было бы неплохо. По крайней мере, понять это про себя. Наверное, для меня главным побудительным мотивом к сочинению своих рассказок является желание вживить в нашу реальность какие-то явления, какие-то ценности, которые, например, из этой реальности исчезают или которых там и вообще нет. Ну как бы (ненавижу это вот — как бы) привить свою напридуманную веточку к могучему древу реальности. А вдруг да приживется и станет такой же реальностью, как и само это дерево… Ветка-то эта твоя растёт внутри, колет, напоминает — должен, мол, давай, пиши. Ну и надеешься — вдруг привьётся каким боком к реальности, вдруг приживётся…
— Есть ли современные русские писатели, на которых стоит обратить внимание подрастающему поколению?
— Ну вот назову я блистательное явление русской литературы — Быкова, не писателя даже и не поэта, а — явление, и что будет? Любой начнёт тыкать в меня известной басней… Не буду про Быкова. А тогда уж и про других неправильно. Несправедливо будет. Тогда и про других не буду.
Вот что я непременно хочу посоветовать прочесть подрастающему поколению. Прочтите правду о войне. О той самой — Второй мировой. Пусть вас обожжёт эта страшная правда, и тогда появится необходимый иммунитет, хорошо настраивающий ваше врождённое чувство правды — врождённый индикатор правды. Прочтите для начала «Воспоминания о войне» Николая Никулина. А дальше уже сами найдёте. Пользуйтесь тем, что сейчас вам легкодоступны тысячи книг, до которых нам было не дотянуться…
— Ваш новый роман «Юби» выходит в издательстве «Время». «Юби» — это призыв «Люби» в фонетике одного из героев, подростка с особенностями развития. Предисловие к роману написал Дмитрий Быков, искренне восхищённый книгой. В чём посыл этой книги миру?
— Ну с этим «Юби» не всё так просто, как ошибочно описано в аннотации. Картавый герой произносит это странное «юби». Герой со странностями (особенностями развития) понимает это, как призыв — «люби», но другие герои — без особенностей развития, а с иными особенностями не хотят верить этой интерпретации. Они скорее готовы предположить что-нибудь непотребное, чем поверить в то, что разумный человек мог посоветовать любить всё это, что нас окружает… Но книга-то не про это. Скорее она про то, что реальность мира в любую минуту готова покрыть тьма и только наше стремление к свету каждый раз отодвигает эту катастрофу. Впрочем, книга не только про это…
Наум Ним, собственно Наум Аронович Ефремов (род. 16 февраля 1951, Богушевск, Витебская область) — российский писатель, журналист и правозащитник.
В восьмилетнем возрасте потерял отца, инвалида войны. Мать — учительница.
Учился на мехмате МГУ, на математическом факультете Ростовского университета. Закончил вечернее отделение факультета математики Витебского педагогического института (1979).
Автор нескольких повестей, романа, правозащитной публицистики. Произведения переведены на немецкий язык.
В 2012 году получил премию имени А. и Б. Стругацких за роман «Господи, сделай так…».
Интервью: Александра Багречевская
Фото из личного архива Наума Нима
Прокомментируйте первым "Наум Ним: «Прочтите правду о войне»"